Хотя, приняв названный хабит, святая дева не принесла трёх основных иноческих обетов (ибо, как было сказано, в сем сообществе это не считается нужным), тем не менее она твёрдо решила для себя все оные обеты соблюдать в совершенстве. А поскольку за целомудрием дело не стало, ведь обет девства уже был дан, то в отношении послушания она решила быть во всём послушной не только брату, служившему в то время наставником сестёр, и приорессе, но и своему духовнику, чего неизменно до самой смерти придерживалась так строго, что имела дерзновение при преставлении от сего мира к Отцу сказать: «Никак не могу припомнить, чтобы я хоть когда-нибудь преступила послушание». Но поскольку некие завистники святости, язвительные и лживые хулители, осмеливались порой ещё при жизни её говорить обратное, то дабы ложь их увязла в лживых устах, я хочу уведомить тебя, дражайший читатель, что даже если бы сия преподобная дева не испытала среди земных трудов никакой иной скорби кроме той, которую навлекали на неё до крайности нерассудительные учителя, то её за одно уж долготерпение можно было бы в некотором смысле считать мученицей. Ибо, отнюдь не разумея великолепия даров, ниспосланных ей свыше, а ещё чаще – не веря в них, они пытались вести её путём других людей, живущих обыкновенно, и не оказали чести присутствию Величия, чудесным образом провождавшего её [своей] стезёй; когда же они стали непрестанно наблюдать явные признаки сего, то подобно фарисеям, которые, также видя знамения и чудеса, роптали об исцелении, совершённом в субботу, говоря: «Не от Бога Этот Человек, потому что не хранит субботы» (Ин. 9:16). Сама ж она, поставленная Богом посреди такого рода раздора, стараясь, насколько удавалось, повиноваться людям и всё же не желая оставлять пути, который указал ей Сам Господь, таковою терзалась мукой, что ни словом сказать, ни пером не описать. Ах, Господи Боже мой, сколько раз о ней говорили, что она изгоняет бесов силою веельзевула, князя бесовского (Лк 11:15), то есть, что видения её не от Бога, но от диавола – хотя же ясно видели не только чудеса, но и то, что вся жизнь её была чудом. О них подробно будет рассказано в своё время ниже, а потому здесь я не буду распространяться.
А [обет] бедности она соблюдала так совершенно, что, живя в отеческом доме, который в то время изобиловал мирскими благами, вообще ничего не брала по своей воле и для самой себя, кроме того, что раздавала нищим, на что имела от отца великодушное разрешение. Она была настолько дружна с бедностью, что, как призналась мне втайне, всё безрадостно было ей доме её, пока она видела, как изобилует он благами земными. И она неустанно молилась Всевышнему, чтобы, забрав богатство, Он изволил довести близких её до нищеты, говоря: «Господи, разве сего [земного] блага прошу для родителей и братьев моих? Не блага ли вечного? Знаю, что с сими [земными] благами сопряжено много зла, много опасностей, а я не хочу, чтобы мои близкие хоть как-то в них вовлеклись!» «И услышал Господь голос её» (Дан. 13:44), и благодаря чудесными случаям, не по своей вине, впали они в крайнюю нищету, как известно всем их знакомым и подтверждается ими. Итак, положив сие в основание дивного своего духовного восхождения, она после получения желанного хабита двинулась далее – за пределы вышесказанного, а потому, думается мне, стоит перейти к описанию первых плодов её совершенства.
Когда исполнилось обещание благословенного отца св. Доминика, вернейшая дочь его, словно трудолюбивая пчела, начала повсюду собирать мёд, сиречь искать поводов и причин для того, чтобы себя сильнее укротить, а в объятия Жениха своего погрузиться полнее. Сего ради, обращаясь к себе, она говорила:
- Вот, ты уже вступила в иноческую общину – не подобает тебе жить так, как ты доселе жила. Мирская жизнь миновала, наступила новая – иноческая, согласно уставу коей тебе нужно себя направлять. Подобает облечься в высочайшую чистоту и окутаться ею полностью, ведь белая риза её и означает. Затем, на то, что ты должна быть совершенно мертва для мира, ясно показывает чёрный плащ. Итак, смотри, что делаешь, ибо тебе надлежит пройти узким путем, которым идут немногие.
И вот, ради лучшего соблюдения чистоты решила она хранить строжайшее молчание и ни с кем не заговаривать, кроме как при исповеди грехов своих. Посему, по словам её духовника, предшествовавшего мне в этом служении и сие сообщившего, а также предавшего записи, она в течение трёх лет непрерывно хранила молчание, при чём не говорила ни с кем, кроме духовника и только на исповеди.
Он постоянно пребывала в замкнутой келейке и не выходила из неё, разве что в церковь. На обеды ей выходить было не нужно, ведь она была так худа (поскольку не ела ничего приготовленного, кроме одного хлеба, как было сказано выше), что ей было просто кормиться в келейке. Сверх того, постановила она в сердце своём никогда не приступать к пище иначе как со слезами (ср. Пс. 41:4 и 101:10), поэтому непосредственно перед трапезой она всегда сперва воздавала Богу слёзное приношение и, оросив душу свою, принимала затем пищу ради пропитания тела своего.
Пустыню она обрела в собственном доме и уединение – среди людей. Кто ж, однако, смог бы поведать иль описать бдения её, молитвы, размышления и слёзы?
Она поставила себе за правило, что ежедневно, в то время как братья-проповедники, коих она называла своими родными, спят, она будет бодрствовать. Когда ж братия благовестили к утрене, она со вторым ударом колокола и не раньше говорила Жениху своему:
- Вот, Господи, родные мои и слуги Твои спали доныне, а я сторожила их пред Тобою, дабы Ты сохранил их от зол и от козней вражьих, а ныне они сами поднялись на хваление Твоё – храни же их, ну а я отдохну немного.
И вот, положив вместо подушки чурбак, он преклоняла хрупкое тельце своё на дощатое ложе.
Взирая на все сии [труды], преблагодарный Жених её, Который без сомнения сам дал ей силы для каждого [из них], как бы привлеченный её пылом, не пожелал оставить овцу столь превосходную без пастыря или поводыря и ученицу столь усердную и способную – без совершенного учителя, дал невесте Своей возлюбленной не человека, не ангела, но Самого Себя в наставники. Ибо ведь, как она поведала мне тайно, едва только она затворилась в келье, вселюбезный Жених её и Спаситель, Господь Иисус Христос, благоволил явиться ей и наставить её в полную меру всему, что будет полезно для души её. Посему, когда в тайной исповеди она зачитывала мне сии [наставления], обратилась ко мне с таким словом:
- Примите, отче мой, как чистейшую истину, что ничему касательно пути спасения не учил меня никогда ни мужчина никакой, ни женщина, но именно Сам Господь и Наставник, души моей Жених драгоценный и пресладостный, Господь Иисус Христос, говоривший со мною либо во вдохновении Своём, либо в очном явлении, точно так же как я сейчас говорю с вами.
И призналась она мне, что в начале этого видения, которое, как и в большинстве случаев, было образным, но при этом воздействовало и на внешние чувства тела, так что она телесным ухом воспринимала голос – так вот, в начале, говорю, она устрашилась, как не обманул её враг, который часто принимает вид ангела света (ср. 2 Кор. 11:14).
Что и самому Господу отнюдь не было неугодно; мало того, Он похвалил страх, сказав:
- Путник всегда должен быть в страхе (ср. Вульг. Еф. 5:15), ибо написано: «Блажен человек, который из осторожности боится всего» (Прит. 28:15). А хочешь, – молвил Он, – научу, как отличать видения Мои от видений вражьих?
Когда ж она со всяческой настойчивостью взмолилась о том, ответствовал:
- Было бы просто чрез вдохновение так твою душу наставить, чтобы она тотчас стала отличать одно от другого, но ради пользы как твоей, так и других людей, расскажу-ка тебе сие на словах. Ибо учители, коих Я научил, говорят (и это верно), что видение Меня начинается с ужаса, но со временем наделяет ещё большим спокойствием; начинается с некоторой горечи, но всегда ещё более услаждает. Противоположные обстоятельства сопровождают видение вражье: ибо в начале, кажется, оно приносит некую радость, безопасность или сладость, но со временем в уме видящего постоянно возрастают страх и горечь. Сие как нельзя более правильно, ведь и пути Мои от его путей разнятся тою же разницей: ибо путь покаяния и заповедей Моих вначале кажется тернистым и трудным, но чем дальше по нему продвигаешься, тем он милее и проще; путь же пороков вначале кажется весьма приятным, но всегда со временем становится горше и пагубнее. Но желаю Я дать тебе ещё один знак, ещё более безошибочный и верный. Знай наверняка, что, как Я есмь Истина, то Мои видения всегда приносят душе более глубокое познание истины, поскольку душе нужнее познание истины обо Мне и о себе, то есть чтобы она узнала Меня и узнала себя, каковое познание всегда приводит к тому, что он себя презирает, а Меня почитает, что и есть надлежащий долг смирения, ибо нужно, чтобы от видений Моих душа становилась смиреннее и, глубже узнав самоё себя и ничтожество своё, сильнейшим же к нему прониклась презрением. А с видениями врага бывает обратное: ибо, как он есть отец лжи (Ин. 8:44) и царь над всеми сынами гордости (Иов. 41:26), и не может дать ничего помимо того, что имеет, то всегда от видений его возникает в душе некое самомнение или самонадеянность, что является подлинным проявлением гордости, и [душа после таких видений] остаётся напыщенной и надменной. Итак, всегда тщательно себя проверяя, ты сможешь судить, откуда явилось видение, сиречь, от Истины или от обмана; ибо Истина всегда душу смиряет, а обман придаёт гордости.*
А Екатерина, как ученица, без малейшей лености и нерадения сохранила в памяти спасительное учение и передала его со временем мне и другим – как будет, даст Бог, сказано ниже.
Итак, с тех пор видения небесные и откровения, а вместе с ними и посещения Господа, стали умножаться – причём до такой степени, что, как я не раз повторял многим в беседах о ней, едва ли найдётся двое людей, которые бы столь неустанно беседовали друг с другом, как сия преподобная дева – с Женихом своим и Спасителем всех, Господом Иисусом Христом. Ибо молилась ли она, размышляла или читала, бодрствовала или спала, так или иначе в большинстве случаев утешалась Его видением; более того, даже когда она беседовала с другими, иногда присутствовало сие священное видение, и с Ним она разговаривала мысленно, а языком телесным – с людьми. Но так не могло продолжаться долго, поскольку в такие мгновения её душу столь сильно тянуло к Жениху её, что весьма скоро, утрачивая власть над телесными чувствами, она приходила в экстаз. И именно здесь берут начало все дивные деяния, которые затем последовали: как необычайное для других постничество, так и дивное учение, а также настоящие чудеса, которые всемогущий Бог при её жизни явил очам нашим. А потому, поскольку это является основанием, корнем и источником всех святых деяний её и зримым средоточием всей жизни её чудесной, то, чтобы сие тебя, дражайший читатель, не поколебало, я нахожу необходимым поделиться с тобою тем, что повергает меня в немалое смущение. Ибо дабы не случилось такого, чтобы кто-нибудь недоверчивый сказал: «То, что ты описываешь, то слышала только она одна, и никаких других свидетелей не приводилось; она сама о себе свидетельствует, свидетельство её, возможно, не истинно (ср. Ин 8:13) – она могла обмануться или солгать», я вынужден написать здесь о себе кое-что, чего, если бы не требовала того честь сей девы святой, я вовек бы не предал бы огласке. Однако же я предпочитаю осрамиться, нежели позволить хоть как-то умалить честь её; лучше уж я буду краснеть перед людьми, чем, позволяя оскорблять деву, беречь свою стыдливость.
Итак, хочу, чтобы ты знал, читатель любезный, что, когда, прослышав молву о ней, я стал близко с нею общаться, то поначалу меня (по попущению Божию – к лучшему) искушало многоразличное и разнообразное недоверие. Ибо я всеми путями и способами, какие мог изыскать, пытался разведать, от Господа ли свершения её, или ж с иной стороны (ср. Вульг. Ин. 10:1), были ли они истинны или ложны. Ибо пришло мне на ум, что ныне время оного третьего зверя в барсовой шкуре (ср. Дан. 7:6), означающего лицемеров; и [вспомнилось], что в дни мои я натыкался на некоторых, и преимущественно среди женщин, которые запросто могли тронуться головой, а ещё проще – поддаться вражьему соблазну, что явственно видно на примере первой матери всех; и многие подобные мысли представали тогда моему духу, что заставляло его колебаться в этом вопросе. Находясь, таким образом, на своего рода распутье, я не был уверен ни в одном [из решений], и когда в тревожном состоянии умственного шатания я возжаждал, чтобы меня направил Тот, Кто ни обмануть не может, ни обманутым быть, мне вдруг пришло в голову, что если бы мне удалось выяснить, что по её молитвам я могу стяжать от Господа одно великое и необычайное сокрушение во грехах моих, сверх всякого обыкновения моего, то это было бы для меня достаточным знаком того, что все свершения её исходят от Духа Святого: ведь никто не может обрести сего сокрушения, кроме как от Духа Святого; и хотя никто не знает, достоин ли он милости, ненависти или любви, однако сердечное сокрушение во грехах является великим знамением благодати Божией. И я не выдал сей мысли ни словом, ни звуком, но в полном молчании подступил к Екатерине и настоятельно просил её усердно молить Господа за меня, да отпустит Он мне грехи мои. Она же радостно ответила от полноты милосердия своего, что сотворит преохотно. Я со своей стороны заметил, что сие желание моё не уймётся, пока я не получу грамоты о сем отпущении, вроде тех, что даются римской курией. Когда же она, улыбаясь, спросила, какую же грамоту я хотел бы иметь о том, я ответил, что попросил бы вместо грамоты одного великого и необычайного сокрушения во грехах моих. На что она сразу же пообещала, что обязательно сотворит сие. И тогда мне показалось, что она поняла все мои мысли, и тут я ушёл от неё – в предпоследний, если не ошибаюсь, час дня**.
На следующий день у меня случился довольно сильный приступ одного из моих обычных недугов, отчего я слёг в постель, а при мне оставался некий сотоварищ – Богу и мне всячески преданный и любезный – брат Николай из моего Ордена, пизанец родом. Когда же она прослышала об этом (потому что в то время мы как путешественники останавливались в некоем монастыре сестёр того же ордена, а она оказалась недалеко от нашего жилища), то встала с постели, на которой лежала, сражённая лихорадкой и другими мучительными хворями, и сказала своей подруге:
- Пойдём навестим брата Раймонда, ибо он страдает.
И несмотря на возражение той, что, мол, не так уж это и нужно, а если бы и было, то ей тяжелее моего, она сверх всякого обыкновения поспешно пришла ко мне в сопровождении своей подруги и спросила:
- Что с вами?
И несмотря на то, что прежде я от слабости едва мог хоть что-нибудь промолвить товарищу, собрался весь с силами, чтобы ответить, и сказал:
- Зачем, сударыня, вы пришли сюда? Вам хуже, чем мне.
Но когда она начала по своему обыкновению говорить о Боге и о нашей неблагодарности, когда мы оскорбляем такового Благодетеля, я, как бы окрепнув и в то же время вынуждаемый приличиями, встал с постели (при этом совершенно позабыв об обещании, которое она дала мне накануне вечером) и уселся на другую кровать, что была там рядом.
Но по мере того, как она продолжала начатый разговор, внезапно явилось в душе моей некое необычайное осознание грехов моих, настолько ясное, что без всякого прикровения увидел я, как предстою суду праведного Судии и что без малейших сомнений заслуживаю смерти, по подобию тех, что каждый день за свои злые дела получают приговоры от судей века сего. Видел я также благость того же Судии и кротость, ибо Он меня, за прегрешения мои вполне справедливо заслужившего смерть, не только избавил от смерти, но и облёк, нагого, в одеяния Свои, и в доме Своём уложив меня и окружив заботой, и вверив меня слугам Своим, одною лишь благодатью своей бесконечной благости обратил смерть в жизнь, страх – в надежду, скорбь – в радость, позор – в честь.
Благодаря сим размышлениям, а точнее говоря, яснейшим видениям духовным, прорвалась плотина (ср. Вульг. Быт. 7:11) очерствевшего до крайности сердца моего, и явились источники вод, и открылись основания (Пс. 17:16) провинностей моих; и я разразился таким рыданием и рёвом, что, признаюсь со стыдом, я боялся, что грудь моя и сердце вот-вот лопнут. А она, которая как раз с этой целью и пришла, как только увидела это, с величайшей рассудительностью смолкла и дала мне насытиться слезами и рыданиями. Спустя же некоторое время после того, как я надивиться не мог своему необычайному новому состоянию, вспомнилась мне посреди плача моя просьба, высказанная накануне, и её обещание, и тотчас же повернувшись к ней, я сказал:
- Не та ли это грамота, которой я вчера просил?
Екатерина ответила:
- Она самая. - И тут же встав, положила (если не ошибаюсь) руки мне сзади на плечи, сказав: - Памятуйте о дарах Божиих, – и тотчас удалилась, а я остался со своим товарищем, исполненный равно назидания и веселия. В сем [я готов поклясться] пред Богом, потому что не лгу.
А в другой раз без какой-либо с моей стороны просьбы мне был дан ещё один знак её высокого достоинства, о чём ради чести её я чувствую себя обязанным тоже рассказать, хотя сознаю, что это усугубит позор мой. Случилось в вышеназванной обители так, что однажды она, обременённая многими недугами, лежала на убогой своей постели и, пожелав сообщить мне нечто, открытое ей от Господа, тайно попросила меня позвать. И придя к ней, я стал у постели её, а она, хоть и была в лихорадке, начала, по своему обыкновению, вещать о Боге и пересказывать то, что ей в тот день открылось. Ну а я, слыша сии слова, равно превозвышенные и другим людям непривычные, забыв, неблагодарный, первую благодать, что была уже получена мною, задумался в глубине души над чем-то:
- А неужто всё, что она говорит, правда?
Когда же я так подумал и всмотрелся в лицо говорившей, внезапно лицо её преобразилось в лицо бородатого мужа, который, вперившись в меня неподвижным взглядом, чрезвычайно меня напугал. И было лицо то продолговато, средних лет, с недлинной бородой пшеничного цвета, и печать величия лежала на нём, что очевидно являло Господа: и никакого там иного лица я не мог в тот миг разглядеть, кроме оного. Когда же, устрашившись и ужаснувшись, я вскинул руки с выкриком:
- О, кто это смотрит на меня?!
Дева ответила:
- Тот, Кто есть (ср. Вульг. Исх. 3:13-14).
При слове сем лик тот сразу исчез, и я ясно увидел лицо девы, которого раньше не мог различить. Тут я спокойно говорю, как перед Богом, ибо сам Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа знает, что я не лгу.
А дабы ещё более подтвердить, что чудо сие (как ясно видно) совершено было Господом, признаюсь, что после сего чувственного видения (не могу сказать без румянца стыда) я воспринял изнутри умственное прозрение, столь великое и такое необычайное, в основном, о том, о чём она тогда говорила со мной – но о сем молчу, ибо я словно бы испытал то, что Господь, обещая Святого Духа, сказал ученикам: «И будущее возвестит вам» (Ин. 16:13). Вот, выходит, что я безумный, не отрицаю – а принудили меня к сему недоверчивые (ср. 1 Кор. 4:10; 2 Кор. 12:11). Лучше уж считаться среди людей дурачком, чем скрыть таковые священные свидетельства о сей деве. Ибо кто знает, не пожелал ли Господь показать сие мне, тогда ещё недоверчивому, чтобы я в должное время явил другим свидетельство её святости и этими свидетельствами преобразил души неверующих? Что ты сейчас говоришь или думаешь, о недоверчивый? Если отказываешься верить Марии Магдалине или другим ученикам, которые слишком (как мнит жестокосердие твоё) легковерны, то хоть Близнецу Фоме, ощупавшему раны, не откажись поверить! Если брезгуешь подражать легковерным, то уж не отрекайся от общности с недоверчивым, тебе подобным! Вот, я представляю тебе недоверчивого и более чем недоверчивого (ср. Мф. 11:9), ведь даже получив то знамение, которого просил, он всё ещё пребывал в неверии. Пришёл Господь и, явив лик Свой, ощутимо показал внешним чувствам и дал опытное подтверждение, что говорил чрез неё. Таким образом Он (позволю себе так выразиться) позволил Себя лицезреть недоверчивому Раймонду, как некогда предложил ощупать Себя Фоме, который звался Близнец. Ощупав же [раны Господни], Близнец оный воскликнул: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20:28) Так что же странного тебе в том, что после двойственного видения восклицает ныне сей недоверок: «Господа моего и Бога моего невеста преистинная и истинная ученица!»
Для того, дражайший читатель, сие подобало сказать, чтобы, когда ты далее, даст Бог, услышишь об откровениях и видениях Екатерины, которым и о которых невозможно представить никакого свидетеля, кроме неё самой, не колебался ты и не смотрел свысока, но внимательно и благоговейно внимал святым урокам и священному учению, которые Господь, производивший их, показал тебе в немощном и хрупком от природы сосуде, который Он соделал драгоценным и крепким. Положим здесь конец сей главе, содержащей сведения, которые (помимо случившегося со мной) сообщила мне сама преподобная дева, а также нечто, воспринятое мною от молчания Того, Кого я выше упомянул.
* Об этом распознании дьявольского наваждения Екатерина пишет также в своем «Диалоге».
** Т.е. в шесть вечера. – прим. пер.
Перевод: Константин Чарухин
Отправить комментарий